на рабочем столе
у меня есть файл
он называется moments
в нем я записываю моменты
когда была абсолютно счастлива
чтобы не забыть
что я была
и что я счастлива
вот мы с д. сидим в профсоюзе
я думала он не придет а он пришел
он читал мне цветаеву а потом
положил руку мне на колено
и я была счастлива
вот мы пошли в донерку на толе би
и съели там по двойному бургеру
он сказал что я не смогу съесть второй двойной
но я съела
был уже рассвет
мы смеялись
и я была счастлива
вот я в первый раз посмотрела ла ла ленд
мы думали что его не покажут в прокате
и поехали в иллюзион
я тогда много плакала
но я была счастлива
вот мы с в. в три часа ночи
едем в аэропорт
потому что я решила
признаться в любви а.
который уезжал навсегда
я сказала ему что люблю
он улетел в питер
а мы поехали на 79 автобусе
в мадени на абая
есть салат малибу и сэндвичи со скидкой
и я была счастлива
вот день рождения н. в wl13
я украла букет ромашек и села в такси
таксист спросил чем это пахнет
я хотела сказать самогоном
но поняла что он про ромашки
и засмеялась
и я была счастлива
вот мы идем с б. и к. по весновке
после предпоказа mamma mia
и танцуем под аббу
меня тогда покусали комары
но я была счастлива
вот вечеринка у б. на съемной квартире
в жк отау на байзакова
я целовалась с я. в шкафу
а потом за матрасом на балконе
и мы разлили вино бибигуль на мою юбку
и я была счастлива
вот я в каннах вышла с вокзала
и иду к дворцу фестивалей
я увидела огромный плакат с аньес вардой
и поняла что моя мечта сбылась
и я была счастлива
вот мы с к. едем в трамвайчике в праге
не в ту сторону
мы были очень пьяные и нам
было очень плохо
но почему-то очень хорошо
и я была счастлива
вот мы с к. сидим на набережной и смотрим на море
мы ели вафли с шоколадом
невозможно сладкие и я замарала шоколадом
свои шорты
и я была счастлива
вот мы уже с другим с д. сидим под детской горкой
потому что дождь а мы забыли зонтик
это наше первое свидание
и в тот момент
я думала что последнее
потому что я не хотела его лайкать
я сидела в тиндере и чихнула
случайно смахнув д. вправо
тогда я не знала что с ним
будет много записей в этом файле
тридцать семь если бы точной
тридцать семь раз я была счастлива с д.
тридцать семь из сорока восьми
в детстве мама говорила что нельзя сдерживаться
если хочешь чихнуть
как же она была права
Анастасия Щурова
Мир не меняется. Он не сереет, не блекнет, не кажется обернувшимся против. Он остается таким же ярким, солнечным и цветущим. Ничего глобального не случилось. Земля все еще вертитится. Песни поются, люди радуются, жизнь идет своим ходом
Сил на то, чтобы удерживать эти мысли в голове, уходит больше, чем на то, чтобы весь день без продыху разъезжать по огромному Стамбулу после утренних пар, бегая от Эюпа до Султанахмета, от Эминёню до Зейтинбурну, и возвращаясь в общежитие с темнотой, усталостью и путаницей в сознании
Жизнь прекрасна. Все хорошо. Люди умирают и это нормально. Мы все когда-нибудь покинем этот мир, и это нормально. Плачем-то мы по ним, но не из-за них – мертвые на то и мертвые, им уже все равно, что они не успели и не сделали. Мы плачем из-за себя: мы больше их не увидим, не обнимем, не поговорим. Мы плачем эгоистичными слезами от того, что хотели бы их для себя, а не для жизни
И это нормально. Это то, как работает мир. Солнце светит, сменяется осенним ливнем и обратно, и так по кругу, и мир не раскалывается по-настоящему
В Стамбуле идут проливные дожди, в Стамбуле грозы и воды по щиколотку, пахнет жареными каштанами и кофе, и все хорошо.
А на могиле где-то в солнечной Египетской деревушке, где пахнет молоком с хельбой и свежим хлебом, где небо вечно-голубое и яркое, и постоянно слышен смех и крики цапель, растет гранат, символ любви и загробной жизни, а жизнь нынешняя продолжается и все хорошо, и это нормально
И это нормально
И это нормально
Но несмотря на это очень
Очень
Больно
Алия Исмаил
Не для всех фраза «На кровати люди рождаются, любят и умирают» отражает действительность. Как быть, если после рождения этой кровати вдруг не стало? Так случилось с ним.
С детства он помнит тепло маминых ног под пуховым одеялом, которое когда- то укрывало прадеда. На нем еще было пятно гари - боевой шрам после встречи с обогревателем. Спустя десятилетия оно изрядно потрепалось и стремилось на покой. Ему дадут вторую жизнь чуть позже и перекроют в новое (забавно, обертка поменялась, а дух времени сохранился в наполнителе).
Каждодневное собирание раскладушки в гостиной перед включенным до полуночи телевизором изрядно нервировал других жителей дома. Однако этот факт пошел на пользу и позволил не лениться заправлять постель в будущем. Затем последовала дележка кровати с бабушкой, от которой пахло курдючным жиром. Было тесновато, но приятно зимними ночами прижиматься к теплой батарее рядом. Каждое утро можно было лежать видеть маму из окна, которая вешала красное ведро на ручку калитки – скоро принесут молоко. Вокруг зачастую отогревались фигуры из одежды, покрывшиеся блестками морозной ночью.
Он вырос. Постоянное чувство защищенности и присутствия другого человека, который может прогнать серого волка, кусающего за бок, не покидали сердце. Самым большим страхом в душе стало одиночество. Переезды в другой дом и сон на полу на матрасе или вовсе без него стали не редкостью. Затем смена стран, общежитий, домов и квартир. Душа кочевника не капризничала. Она подобно световому импульсу шла в пространстве, практически не зная преград. Все это вошло в привычку, а мозг даже перестал думать о том, что бывает по-другому. Даже в мечтах теперь нет того уединения и простора, который мог бы подарить сон в отдельной кровати. В жизни недоставало одного элемента, который возможно, положен нам по рождению. Но разве может человек желать того, чего не испытывал никогда? О чем даже вероятно, не подозревает?
Ясмин Кадырова
В день ее рождения невольно вспоминается то, как бабушка хотела провести последние дни своей жизни в родном, окутанном песком Таскескене. Вокруг – ни намека на растительность, лишь желтая степь и надоедливо-статичный зной.
Мы сняли небольшой дом для бабушки на окраине того аула. Восьмилетней мне было сложно определить, рада ли она своему новому пристанищу. Неспешными шагами она обошла все комнаты, обдающие серостью и прохладой. Мы шли за ней, тоже неспешно и тихо, боясь испугать невидимое что-то, что так и норовило убежать. Осмотрев дом, она устроилась в кресле, в глубине гостиной комнаты, и съежилась. Ее накрыли шалью, и она задремала.
Дом только-только нагревали. А у печи я обнаружила стопку советских книг. В груди назревало возмущение, источник которого я еще не способна была определить. Я открыла верхнюю книгу и начала перебирать крошащиеся страницы. Пыльца оставалась на моих пальчиках, пытаясь отговорить меня копошиться в чужих воспоминаниях. Но не сами истории волновали меня в тот момент, а нечто поважнее. Знали бы они и я, что повестями Сокпакпаева уже не восполнить то тепло, которое маленькое тело в кресле медленно теряло. Может, они и знали. Может, знала и я.
– Возьми немного себе, құлыным*, – сказала бабушка, проснувшись. Ее усталый взгляд просил прощения: в этот последний раз она не могла отдать мне все, что у нее есть. Я кивнула и вышла на улицу.
Тех книг теперь, конечно, нет. Кроме той одной, что все еще живет у меня на полке.
*құлыным – мой жеребенок, обращение к детям.
Айбарша Кажиакпар
Я вижу холм, на котором тянется ряд зияющих дыр – могил. Ясный февральский день, пахнет весной. Очень тепло. Тишина, в которой слышны тысячи беззвучных голосов – кладбищенский хор. Солнце не понимает, почему его радость и свет не проникают в место, которое оно озаряет.
Приезжают машины и катафалк. Мужчины молча несут гроб, в который мне не хочется заглядывать. Люди с печатью горя на лице бросают горсти земли в могилу, кто-то громко шмыгает носом. Дети – 17 и 9 лет – не плачут. Я рада - не хочу видеть их слезы. На свежий холмик аккуратно ставят венки искусственных цветов и вешают черные ленточки с золотыми надписями «Дорогой маме» и «Любимой бабушке».
Постояв у могилы, люди медленно движутся обратно к машинам. Их ноги утопают в весенней грязи. Я радуюсь, что могила на вершине холма – вода будет стекать вниз, а не стоять в ней. Никогда не любила воду.
Я бросаю последний взгляд на родных когда-то людей и, прощально каркнув, лечу своей новой дорогой.
Анна Даниловская
Впервые мы с папой попали в Питер после месяца на Чёрном море. Папа долго уламывал — мол, даже пожить бесплатно получится, квартира каких-то знакомых-знакомых пустует, поехали. И я согласилась. Влюбиться в город мостов предстояло только год спустя. А пока я из окна машины наблюдала за мелькающими блоками многоэтажек и жалела, что повелась. Серо, промозгло, а в контрасте с черноморским пейзажем вообще страшно уныло.
Фасад дома, к которому нас подвезли, только укрепил скепсис. А внутри мою брезгливую до жути натуру точно окатили ледяной водой. Первой мыслью было схватить сумки и бежать до ближайшего отеля. Обещанная квартирка явно повидала не один десяток жильцов, но никогда — ремонта. Запах старости въелся буквально во всё. Бог весть, сколько времени комнаты не проветривали, но затхлостью пахло даже свежее постельное бельё. Папа сочувственно покосился на моё перекошенное лицо. Но куда деваться ночью в незнакомом городе? Остались.
Побывав в Питере без малого пять раз, сейчас осознаю, что та квартира — как лицо города. Не того, что на открытках и переливается позолоченными маковками храмов, а настоящего. С дворами-колодцами, низким небом и угрюмыми лицами экс-ленинградцев. Больше всего меня пугало, что в квартире скорее всего есть тараканы. Слава богу, обошлось, но добивающим стал крошечный санузел. Места между дверью и ванной — изрядно пожелтевшей внутри чугуняшкой — хватало только чтобы зайти и выйти без поворотов. Вода из крана текла под цвет эмали и в добавок отдавала запахом ржавых труб. Культурный шок в лучшем виде.
Долгие предрассветные часы я коротала в раскладном кресле. Лежать приходилось смирно: оно так продавилось поколениями, что от движений даже не скрипело — устало постанывало. Уснуть всё равно не получалось, и я разглядывала, как пляшут по глянцевой поверхности шкафа блики белой ночи. И внезапно стало хорошо. До кончиков пальцев хорошо. Словно во всем незнакомом я вдруг нашла себя. Может взыграла генетическая память, или пробились первые зачатки очарования городом — не знаю. Но как вчера: за стенкой капли с эхом обрушиваются на чугунное дно, а у меня — счастье. Такое, каким оно бывает чужой светлой ночью на скрипучем кресле.
Алена Тимофеева
